Там

Весна пахнет снегом и вербой. Снежинки ложатся на серую воду, и тают, не оставляя следов.

Тонут.

Весна на ощупь – жесткая, как прошлогодняя осока. А цвет у нее синий. Как-то так получилось – осока желтая, река свинцовая, снег и тучи седые. А весна – синяя.

Я в ней растворяюсь, сознательно, вдумчиво, нарочно медленно, чтобы ощутить каждый миг процесса…

Это не метафора, это так действует на меня чертов анальгетик.

Вода убаюкивает, вращение снежинок наволакивает дрему. Я почти ощущаю тихий плеск весел, движение тугой воды – совсем рядом, можно дотянуться…

…но этот снова выдергивает меня во тьму. Не рукой, рукой ему не дотянуться. Голосом.

– Эй! Заснула, мать твою?! Ну-ка не спать!

Молчу из упрямства. Молчу, чтобы услышать в его мерзком голосе хоть намек на беспокойство.

Но он продолжает командовать. Как будто есть разница, здесь я, или уже нет.

– Отозвалась, быстро! Слышишь меня?

Сбоку происходит какая-то возня, сопенье. Матерный шепот. И снова:

– Проснись, дура!

Отвечаю неохотно:

– Заткнись. Я не сплю.

Темнота давно не угнетает. Угнетает этот, возомнивший себя, по меньшей мере, будущим героем легенды. Как его зовут – не знаю, и знать не хочу. Этот, и все.

Долго молчать он не может. Но самое мерзкое, он требует, чтобы я тоже не молчала.

– Тогда разговаривай!

– Как?

– Как хочешь. Но чтобы я тебя слышал.

Я запеваю, старательно фальшивя: «Из-за острова, на стрежень, на простор речной волны…». Этот, спереди, терпит. Крыть ему нечем. Сам напросился. Но слов дальше я не знаю, и потому замолкаю. Спрашиваю:

– Ну, как?

– Хреново. Слушай, мне тут слева какой-то свет мерещится. Может, посмотришь?

– Слева и спереди?

– Нет. У меня за плечом. За левым. Сверху.

Нет там ничего. Ни отблеска, ни луча. За минувшие часы я уже настолько привыкла к тьме, что если бы обнаружила хоть намек на отсвет, давно бы сказала.

– Пусто. Темно.

– А руку туда протянуть можешь?

– А как? Во-первых, тут переборка, во-вторых, у меня левая рука прижата, а правая не дотянется. Проверяла.

– До чего не дотянется?

– До чего угодно.

В моем деле главное – не дергаться. Анальгетик анальгетиком, а любые резкие движения тревожат сломанное ребро. Или у меня два ребра сломано? Не знаю. Догадываюсь только, что одно сломано точно. И вертеться в кресле ужом, как этот, я просто не могу.

Пауза. Недлинная. Он говорит:

– Что такое «рыбалка» знаешь? Хотя, откуда тебе…

– Это почему? даже обидно.

– Да? Ну, расскажи тогда…

– Да ну ее. Не люблю.

– А что любишь?

– Люблю, когда костер горит. И когда пахнет влажным лесом. Весну люблю.

Пауза. На этот раз чуть длиннее.

– В «города» играть умеешь?

– Да.

– А будешь?

– Нет.

– Тогда, давай, рассказывай что-нибудь о себе.

Сейчас. Разбежалась…

Молчим. Долго молчим. Пожалуй, даже слишком долго. Но я упрямая. Меня трудно переупрямить…

И тогда начинает говорить он:

– У меня родители на Земле. Иногда навещаю. Черт.

– Что?

– Не получается.

– Что?

– Ну чего ты чтокаешь, а? Самочувствие как?

– Нормально.

Вру. Ребро болит. И ушибленный локоть тоже.

– Жаль.

– Почему?

– Догадайся.

А что догадываться? Мы в пространстве. Болтаемся как щепка в омуте. Нет ни ориентации, ни работающих приборов. Тьма. Только немного воздуха в скафандрах. Отсроченная смерть. И самое обидное, никаких шансов самоубиться.

– А ты как?

– Размышляю над вопросом, не снять ли шлем.

– Эй, не вздумай! Ты чего? Помрешь, и я тут сдохну от страха.

– А знаешь, сколько мы уже так висим?

– Знаю.

По датчикам скафа – восемнадцать часов. С минутами. Успели уже и поистерить, и попытаться высвободиться из кресел, и даже поругаться насмерть пару раз.

Это означает, кроме прочего, что запаса воздуха у нас еще часов на пять-шесть. Скафандр рассчитан на сутки автономки. Правда, это если в нем активно работать. А мы сидим, стиснутые конструкциями бота. Ни влево, ни вправо. Ни вверх, ни вниз.

– Скучно с тобой… черт. Там все-таки что-то светится.

– У тебя галлюцинации.

Замолкает. Я опять начинаю проваливаться в весну. Ту, раннюю и холодную, проколотую веточками вербы.

Но это уже сон.

Во сне я вроде бы иду по лесу. Иду, иду. Одна. Так не бывает, а я иду одна и слушаю, как невдалеке перебирает камни река…

– Ставрополь.

Слепая темнота. Трясу головой, и понимаю, что она кружится. Еще не хватало.

– Ставрополь.

– Что?

– Заканчивается на «Л». Твоя очередь.

Молчу.

Этот тоже молчит, но я слышу в наушниках его дыхание.

– Ну, давай.

– Что давать?

– Говори. Город на «Л».

– Ленинград.

– Такого нет. Есть Петербург.

– Какая разница?

– Назови другой.

– Лондон.

Молчит теперь он. И в этом молчании есть что-то недоброе, неправильное.

– Эй. Ты как?

– Шшшша… все нормально.

Нормально. А с чего я решила, что этому во время столкновения досталось меньше, чем мне? Но тогда, чего он молчал-то?

Хотя, какая разница. Я тоже молчу.

– Повернулся не… не очень удачно. Какая буква, говоришь?

– Лондон. «Н».

– Норильск.

– Калининград.

– Дели.

Не хочу больше. Так нельзя.

– На какие-то глупости тратим последние часы. Ты подумай…

– А на что их еще тратить? …Иркутск.

– Ковров. На что угодно. Не знаю. Только не на это. Это как-то не по-человечески, что ли? Не правильно.

Снова возится на своем кресле. Слышно, как оно, бедное, калечное, скрипит.

– А что правильно? Плакать и биться в истерике? Воркута.

– Воркута – это очень уместно. Говорят, туда когда-то преступников ссылали. Навсегда.

– Не только преступников. Не отвлекайся.

– Астрахань.

Спереди что-то с треском рвется. Дыханье у этого сбивается, но я не встреваю, а терпеливо жду, что скажет. А смысл встревать, если помочь все равно ничем не смогу?

– Я там был. Правда, весной. Там красиво… Норильск…

– Было.

– Что «было»?

– Норильск мы уже называли.

– Подожди.

Ему больно. У меня мурашки по коже от понимания, что ему больно, а он там возится. Наверное, свой загадочный свет пытается найти…

Возня перемежается шипением и едва слышной бранью.

В конце концов, я не выдерживаю:

– Эй, поосторожней там!

– П-порядок.

– Чего шепчешь?

– Прядок, говорю, а, черт.

– Что еще?

– Ногу. Отсидел. Смешно.

Замолкаем.

Иду по лесу, среди вербы и осины. Под ногами – мох. Иду на отблеск костра. У огня кто-то греется, сидит ко мне спиной. Вот-вот начнется дождь. А может, снег.

Над костром котелок. Жрать хочется неимоверно. Вот я сейчас окликну рыбака, и он обернется. Я обязательно попрошу у него ухи. Он поделится, ведь он не жадный. И не грубый. Это он мне специально грубит. Чтобы… не знаю что. Ну, чтобы я злилась, наверное. И не боялась. А мне чего бояться? Я в лесу не боюсь. Я в космосе боюсь, Но здесь-то не космос.

– Эй! Здравствуйте!

Вот сейчас он обернется, и я, наконец, увижу его лицо.

– Эй, ну что вы молчите, я же вас зову…

Подхожу к костру. А там нет никого. Куртка чья-то висит на колышке. Да сверху шапка еще привешена. Все мокрое. Все сохнет. И вдруг понимаю: все это – мое!

Только откуда-то сбоку, оттуда, куда я почему-то не могу повернуть голову, хриплый встревоженный голос:

– Не спи, не спи, слышишь? Ну, просыпайся, черт бы тебя побрал… ну пожалуйста. Просыпайся, девочка, давай! Я не смогу…

Весна меня отпускает. Неохотно, исподволь. Вновь ощущаю свое затекшее, закаменевшее в одной позе тело.

– Я тут.

А у меня голос тоже стал хриплый. Сколько я спала? Ого. Час.

– Слава богу.

– Извини. Задремала. День был тяжелый.

– Понимаю.

– Я…

– Шшшш… тише. Я тут.

– …есть хочу. Неимоверно.

– У тебя в скафе что-нибудь наверняка есть. Поищи…

– Эээ… «то, что ты выслал на прошлой неделе, мы давно уже съели»… я не думала, что мы так долго тут…

– Ничего. Терпи. Немного осталось… Как тебя занесло-то сюда? Вроде не курорт?

– Не курорт. Мне статью заказали. О том, как живут и на что тратят свой досуг работники внешних баз… Тебе смешно. А я и не хотела сначала, а потом подумала, правда же интересно. Вот у них смена заканчивается, и что дальше? А еще интересно, какие есть традиции… и…

Молчит. Глупо. Опять не то я говорю. Кому есть дело, в конце концов, за какие такие заслуги меня сослали в эту командировку, и почему я не стала отказываться. Главное не там, а здесь.

Спрашивает:

– У тебя дети есть?

Нет. Но если я скажу, что нет, он неизбежно спросит, почему. И придется юлить, и объяснять резоны, которые дома казались несокрушимыми и правильными, а здесь кажутся чем-то обидно мелким.

Неожиданно для себя признаюсь:

– Мне страшно. Я даже во сне боялась.

Слезы катятся, а вытереть не могу. Не вытереть сквозь шлем.

– Посмотри, пожалуйста… у тебя слева, на мониторе шлема, должен быть такой датчик – ts. Видишь?

– Да.

Что он такое придумал, пока я спала?

– Так, какой индикатор горит?

– Синий.

– Отлично. Скоро все кончится. Я обещаю… все будет хорошо.

Он с крыши съехал? Какое там хорошо.

Молчу.

Он, видимо, понял, что утешенье было неуместным, неправильным. Завозился:

– Ты там плачешь? Не надо. Знаешь, что это за датчик?

– Канал телепортатора. Аварийного. Он не работает.

– В твоей локации – работает. Помнишь, я говорил про свет над левым плечом? Я тут… немного… я сломал свое кресло. Иначе было не выбраться. И увидел. Это она и есть. Система аварийной телепортации. Ее только надо подружить с твоим скафандром… и вуаля…

– А ты?

– Что «я»?

– У твоего сломанного кресла нет чертовой системы, так?

– И что?

– Я не хочу. Так – не хочу.

– Как?

– Я тебя тут не брошу.

– Глупости. На самом деле вариантов нет. К тому же после твоего ухода я смогу воспользоваться твоим креслом.

Звучит убедительно. Но что-то здесь не так. Неправильно. Что-то важное. Я что-то упускаю.

– Давай, подруга. Надо всего лишь синхронизироваться с аварийкой. Скажи, когда индикатор станет зеленым.

Индикатор послушно зеленеет. Где. Где он меня обманул?

Энергия. Ох, ты. Это же школьный курс. Одно кресло – один старт. Смысла нет делать по-другому. Если бот в опасности, каждый эвакуируется из своего кресла.

И все равно, формально он прав. По логике, есть разница, два трупа или один…

…какая такая логика, нет логики! Есть только мы и космос…

Ему надоело ждать. Или догадался, почему я молчу.

– Прости…

Свет по непривыкшим глазам. Зараза… никогда не прощу.

Вокруг меня – толпа народу. Какие-то журналисты, медики. Мельканье, пестрота. Все чего-то хотят. Всем надо знать, как это мне удалось… ценой каких усилий.

Снимаю шлем. Говорят. Говорят. Говорят.

А это не мне удалось.

Гад…

Он, наверное, с самого начала знал, что так будет.

Слишком ярко все. Назад не получится.

Урод.

Не надо меня никуда тащить. Не надо. Я тут побуду. Понимаете? У него там еще было время. Несколько часов.