"Корпус 4"

Меню сайта
Наши новинки
Категории раздела
Наши книги
Наш опрос
Кто вы? Анонимный опрос для зарегистрированных на сайте для статистики
Всего ответов: 95
Статистика

Каталог статей

Главная » Статьи » Рассказы

Минич Людмила. Уль-гуллим

Это бесплотное, невидимое обычному глазу существо ветер принес в окрестности Дашице к вечеру. Оно долго медлило перед тем, как опуститься на ветку старой липы на краю леса, с которой небольшая деревенька открывалась, как на ладони. И если бы сторонний наблюдатель мог видеть, как оно трепещет на ветру, ему бы почудилось, что это удивительное нечто раздумывает или колеблется. Однако уль-гуллимам не свойственны ни раздумья, ни колебания, ни другие порождения человеческого ума. Просто в нежной прохладе летнего вечера оно уловило новую дрожь этого мира: незнакомую, непознанную, и от этого бесконечно интересную. Необычайно богатая самыми разными сочетаниями сочетаний, она пронизывала все его маленькое существо, заставляя трепетать в преддверии соединения. Едва лишь ощутив эту дрожь, малыш оставил ветер, чтобы влиться в новый поток, летящий к нему из пространства.
Легкий ветерок, что услужливо привел его сюда, был теперь помехой, и уль-гуллим упал на ветку старой липы, мокрую от недавнего дождя, стал корой и листьями, впитывая их дрожь. Там, где он опустился, тут же родилась маленькая веточка. Она ничем не отличалась от остальных, разве что размерами. Та же сочная зелень листьев, тот же шелест на ветру, и даже легкий восковой налет оттенял молодую кору пришелицы. Как будто она была тут всегда. И тут же, побыв немного веткой, она снова стала уль-гуллимом.
Нет, источником нового неизведанного не могла быть старая липа. Сколько уже было таких песен... Разные деревья дрожат на ветру по-разному, и размеренное дыханье листьев волнует по-разному, у них разный шелест, а напряженные скрипы в старых костях деревьев совсем не похожи друг на друга. Но все это уже бывало, и много раз, ведь он столько пробыл в этом лесу.
И уль-гуллим стек ниже по стволу, туда, где раздавалось щелканье и цоканье желтогрудого пустельника, отчаянно призывавшего пару. Птичьи сочетания тоже хорошо знакомы уль-гуллиму. Птицы гораздо интереснее деревьев – потоки той дрожи, что они отдают пространству, куда сложнее, но малыш уже знал о них почти все. И птичью беспечность, и беспокойство, и упоенье полетом, и резкие неприятные крики опасности, – они заставляли его содрогаться от внутренней дисгармонии. Он усвоил многие звуки птичьего мира, но отчаянье самца, который не может найти пару, было для него внове, и поэтому он стал его песней.
Если бы глухой и слепой от тщетных стараний пустельник не был так занят своим делом, он мог бы приметить играющее пятно света над головой, чуть выше своего белесого хохолка. Желтовато-белое грустное пятно дрожало от пронзительной игры бледных искр. Они то расползались далеко в стороны, превращая песню пустельника в полупрозрачное бесформенное облачко, то вихрем скатывались в упругий непослушный шар. Вдруг живой свет побледнел, а потом и вовсе исчез – это пустельник закончил свой неблагодарный труд последней горестной нотой, и искры разбежались, беззвучно испаряясь в воздухе.
Несчастная птица вспорхнула с ветки, так и не встретив понимания ни у кого, кроме уль-гуллима, но сам малыш-путешественник еще не устал. Его интерес пока не исчез. Он перетек еще ниже, туда, где недавно сидела птица, и сам стал пустельником, расцокавшись и растрещавшись на всю округу. Ничуть не хуже, чем настоящий, только громче. Так было полнее, лучше, интереснее. Освоившись совсем, он подправил песню, завибрировал гармоничнее, и отдался ее силе. Это не было чистым счастьем, но и плохо тоже не было. Было интересно.
Его гармония была нарушена самкой пустельника, прилетевшей на зов. Она ворвалась в его песню, сбив с ритма, и малыш снова стал собой, несказанно удивив глупую самку, исчезнув прямо перед ее щелкающим клювом. Оскорбленная, она тут же вспорхнула с ветки, но уль-гуллиму было уже не до нее. Он опять почувствовал новое.
Уже несколько дней, с тех самых пор, как довелось попасть в этот мир, маленький путешественник жил им. Как и любым другим до этого. Звучать с этим миром было интересно, радостно. Здесь было гораздо меньше сталкивающихся сочетаний, прямых и резких, болезненных для тела уль-гуллима. Больше округлых гармоничных, новых и разных, и он запоминал и запоминал. Так случалось всегда, с каждым новым миром, пока не иссякал его интерес. Как только болезненной дисгармонии в неизведанном становилось больше, чем счастья, уль-гуллим оставлял свой старый мир ради нового. Но сюда он попал совсем недавно, и исчезать не собирался. Ведь пока он знал только лес, а впереди было то сложное и непонятное сочетание сочетаний, которое еще только предстояло разложить и запомнить. Это явление, сложное и непонятное для уль-гуллима, и было простенькой деревенькой Дашице, что не один десяток лет назад раскинулась у кромки леса.
Настроившись на новые колебания этого места, изливавшиеся широким потоком, уль-гуллим начал свое движение в их сторону и сразу же попал в ловушку. Частично впереди оказалось то, что уже изучено, извлечено из многочисленных сочетаний этого мира. Если бы можно было перевести все уль-гуллимские сложности на человеческий язык, это звучало бы так: шумела листва, пели птицы, бегали звери. Но было еще много такого, что повергло в трепет маленького путешественника. Он подлетел еще ближе и словно натолкнулся на стену, перестав различать. Там было слишком много всего... разного, нового и сильного, и оно неслось отовсюду, заставляя существо метаться из стороны в сторону. Стоило приблизиться к той нити потока, что гудела внутри вихрем счастья, как его тут же накрывало волной, от которой он уносился подальше. Слишком много было непонятных сочетаний, и слишком мощно звучал этот поток, чтобы его мог выдержать маленький уль-гуллим, но он уже попал в ловушку собственного интереса, и покорно несся туда, подобно мотыльку, летящему в свечное пламя.
Над деревней зажегся огонек, едва заметный в легких сумерках. Он метался над Дашице, уже не управляя своим полетом, по воле нитей могучего потока, игравших уль-гуллимом по своей прихоти. Менялся цвет, звук, плотность, – все. Огонек то визжал, то хрипел, то шипел. В стороны брызгали искры и не возвращались, покидая растерянное существо. Светлячок еще пометался немного, скача над избами и огородами, и, наконец, никем не замеченный, упал во двор Смечко-плотника, прямо между мшистой бревенчатой стеной избы и высоким забором, отделявшим дом, да и всю деревню, от небезопасных лесных угодий. Упал и потух.
Столь удачное паденье успокоило уль-гуллима, потому что две глухие стены, ослабили, скрыли часть небезопасного потока. Здесь было гораздо проще, нежели над домами, и уль-гуллим ощутил себя снова. Да и двор, на который он упал, оказался спокойным и тихим. Скотина была уже в хлеву, птица – в птичнике, верный сторож подремывал в будке, не замечая появленья незваного гостя. Отверстие в стене сруба, затянутое к вечеру неплотной домотканкой, легко пропускало наружу звуки и другие колебания этого маленького мирка в четырех стенах, и интерес заставил уль-гуллима приблизиться, а затем и проскользнуть сквозь грубую ткань. Никто ничего не заметил. Как будто дуновение ветра слегка всколыхнуло занавесь.
Семья Смечко ужинала, поэтому мысли их были почти пусты. Ничего, кроме насыщения, разве что Иглицу, хозяйку дома, что-то беспокоило. Так, немного. И уль-гуллим, уже не захлебываясь, медленно поплыл по небольшой горничке с потоком, упиваясь новыми ощущениями, привыкая к людям. Постоял за спиной у Смечко, коренастого чернявого малого, еще не старого и бугристого от работы, потом повисел блаженным коричневым шаром его сытого наслаждения, и по рыхлому облаку уль-гуллима пробежала легкая зыбь. Ему было хорошо, как и самому хозяину, который уже наелся, и выгребал остатки каши из своей большой глиняной миски.
Все остальные ели из общего горшка, норовя зачерпнуть ложкой побольше. Иглица в опрятном, хоть и штопанном, домотканом сарафане, не такая темная, как Смечко, чрезмерно высокая да еще и худоватая. Двое старшеньких: быстроглазая Агата да Маришка, двумя годами младше, всего-то семи лет от роду, но уже спокойная и обстоятельная, не чета сестрице-заводиле. Да еще Смечко-младший, которому и трех не успело стукнуть, копошился на лавке рядом с матерью, громко сопя. Никто из них не излучал довольную сытость так ярко, как хозяин, и уль-гуллим прирос к нему на некоторое время.
Девчонки, наконец, завозились, перешептываясь и подзадоривая друг друга. Иглица встала убираться, вздохнув навстречу дурным мыслям, что вновь насели на нее. Шар уль-гуллима рассыпался на волнах ее беспокойства.
Агата с Маришкой тоже сползли с лавки вслед за Иглицей, помочь.
– Че вздохи роняешь, мать? – Смечко зевнул, развалясь на лавке.
– Праздник завтра, аль забыл ужо? – вздохнула вслед хозяйка. – Тесто надобно творить с утреца. На пироги.
– И че?
– И че! – повторила она, всплеснув руками. – А то запамятовал? Сдавна Лесного Хозяина в День Лета привечаем. Милости просим, дабыть не охальничал!
– Ну и че?
Волна его недоумения, смешанного с неудовольствием, накрыла уль-гуллима, и малыша сразу потащило в сторону, подальше от Смечко, поближе к девчонкам.
– Да сам-то че?! – вспылила Иглица, и уль-гуллима еще отнесло от ее неприятной дрожи. – А то не разумеешь? Пирожки-то потребно с ягодками лесными поднести! А не другие какие!
Она насупилась, Смечко набычился тоже, воздух в избе сгустился. Уль-гуллим уже давно бы выпорхнул обратно, туда, где приятно колебалась вечерняя прохлада, если бы между ним и окном не оказались муж с женой со всем своим недовольством. Он забился с сестренками в дальний уголок, к печи. Возле них было хорошо, сюда почти не достигали колыхания родительской брани. И уль-гуллим присел на печи, за спиной у девочек, прикинувшись неуклюжей миниатюрной копией Маришки.
– Да че взъерепенилась? – злился хозяин, встав для пущей серьезности, чтобы не смотреть на жену снизу вверх. – Ну, с ягодой твори! Че когтями вцепилась?
– А ягода, она-то ить в лесу!.. Сама в пирог не полезет! – с едкостью выпалила женщина, уперев руки в бока.
– И че? – снова не понимал Смечко. – Вона, горе великое! Да девчушек пошли, эка загадка большая! Али ты мне прикажешь за бабским делом в лес тащиться?
– А неохота-то... – вкрадчиво встряла Иглица.
Он только молча насупился.
– Девчушек! – взвизгнула хозяйка, так и не дождавшись ответа. – Детишек погубить хочешь, злодей окаянный! Рожа твоя бездельная! Да у тя ж самого на памяти... вы ж сами тока третьего дня обернулись!.. – продолжала нападать она. – Двое ден лесом рыскали! Да все без толку! Девчушек! Ишь че удумал! Не пущу!
– Вона ты об чем... – протянул Смечко.
Он успокоился. Глупая баба намек делала, что в лесу третьего дня совсем уже сгинул Нарич, охотник местный. Да и не охотник вовсе, так, выскочка малоумная. Два дня его всей деревней искали – не нашли.
– Сама не разумеешь, че гундишь, хозяйка. Деток тока стращаешь, – уже миролюбиво прогудел он. – Нарич, он же на голову двинутый завсегда был. "Во, тудыть пойду, на Темный Лог!" – передразнил он Нарича. – Как же, пойдешь тудыть… Ему ж люди степенные че сказывали? Никто тудыть не лазает. Али не сказывали?
Иглица качнула головой, еще не примирившись, но уже спокойнее.
– Темный Лог-то – Лесного Хозяина вотчина, – продолжал Смечко. – Его хозяйство. Нам пути заказаны. Там лешаки его бродют. Мы кругами и мотали подле Лога, кады за Наричем ходили. А тудыть, по его следу-то податься, даж и не удумали. А чего девчушкам нашенским стращаться? Лес, вона, большой, топай, кудыть пожелаешь. Во, на Балку можна, али в Сосенник... Тока обережно. И до Лога не близко. А то так понабиваю, – он перевел взгляд к печи, – два дня встать не смогете! Ясный сказ?
И тут Смечко-младший прозвенел колокольцем, протягивая ручонку к припечку:
– Куколка!
Смечко обмер. Уголок был темный, но что-то вроде куклы он усмотрел. Его неприятное внимание и страх ударили в уль-гуллима с такой силой, что он вспыхнул серо-черным облачком. Упав с припечка, он затаился уже ближе к земле, ловя сочетания сестер, возившихся возле печи.
– Де, де куколка? – Агата с Маришкой повскакали с лавки и с усердием принялись разглядывать то место, куда указывал братишка.
Но уль-гуллима там уже не было. Иглица тоже не успела ничего приметить и теперь лишь с недоумением переводила взгляд с печи на мужа и обратно. Что-то Смечко все-таки видал, прикидывала женщина, уж больно он оторопевший с виду.
– Нечистый! – прошипела она. – Правду сказывают: нечистые бродют, людей добрых напастют.
– Ты того совсем, – Смечко уже отошел, на припечке явно ничего не было, и его ел стыд за свою недавнюю оторопь. – Какой нечистый? Это наш малый играется, – он кивнул на младшего Смечко.
– Не я, а ты это сбрендил совсем! – снова зашипела она. – Нечисто в округе, а ты – кабыть колода бездельная. Не пущу в лес Агату с Маришкой!
– А мой сказ: пущай идут! – возвысил голос хозяин. – Че я, дитяткам своим лютый враг? Али лешаку их подарить заказался? Вона другие, люди как люди...
Они продолжали ругаться. Уль-гуллим выплыл в сени. Мурса, рыжая хозяйская кошка, заглянувшая в избу к обеду, с наслаждением облизывала лапы, излучая мягкие спокойные сочетания. Но как только уль-гуллим приблизился, чтобы раствориться в них, она так прямо и застыла, с занесенной в воздух лапой. Сощурив глаза, кошка поглядела на уль-гуллима, точнее, на то место, где он находился, потом рывком поднялась на все четыре, напряглась, зашипела и бросилась, так и проскочив сквозь непонятное существо. Ее зубы клацнули, а лапы ударили по воздуху.
Уль-гуллим завибрировал от боли, вызванной не столько близким присутствием кошки, сколько волнами ее яростного азарта. Каким-то кошачьим чувством она почуяла в пришельце не добычу, а врага. Неловко приземлившись от потрясения, Мурса развернулась и снова бросилась на пришельца, который сразу же воспарил под деревянную потолочную балку. Кошка снова зашипела, уже от унижения. Опять прыгнула вверх, пытаясь достать уль-гуллима. Загрохотал тяжелый ухват, повалился глиняный кувшин, в сенях полилось молоко, посыпались черепки. Хозяева вместе возникли на пороге, и Смечко, и Иглица.
– Вона, твой нечистый! Мурса, зараза! – рявкнул хозяин, выхватывая из угла прутяной веник.
– Не бей, не бей... ну не бе-ей, – суетились девочки у него под локтями, норовя тоже в сени пролезть.
Мурса жалась к дверям, жалобно глядя на хозяев, и в то же самое время успевая бросать нехорошие кошачьи взгляды на гостя. Смечко пожалел таки ее, раза два только веником вытянул и выпер за двери. Успокоился.
– А Миа де? – Снова засуетились сестры, заглядывая под лавки.
– Тож, небось, проказит. Туды ж его, к Мурсе, – Смечко уже не злился: все равно Иглице убираться, а горшка даже и не очень-то жалко, старый он был, надколотый у верха.
– Не, не, ну не-а, – жалобно тянули девочки хором, лазая по полу.
– Агата, подол загваздаешь, – Иглица озирала поле боя в сенях. – Лучше черепье, давайте, сметайте!
– Щас, ма! – Агата уже схватилась за веник, Маришка собирала крупные черепки в ладошку. – Ток не нужна Миа выгонять! Мы тишком!
– Поубираетесь, тады пущай будет, – Иглица уже остыла.
Родители ушли, и Агата вытащила Миа из-под лавки. Он таращил перепуганные глазенки вверх на уль-гуллима. Маленький, ушастый, рыжий, с белою полоскою на спинке, Миа прижался к Агате и перестал бояться. Странный пришелец, шипенье и яростная атака Мурсы, грохот разбитой посуды, брызги молока, – все забылось на груди у девочки, и его сердечко застучало спокойнее. Этот маленький пушистый комочек понравился уль-гуллиму. Точнее, маленькое сердечко его дрожало так бойко, нежно и приятно, что привлекло интерес пришельца.
Котенок тронул лапой нос Агаты, девчушки рассмеялись, и звон их смеха раскатился по сеням, наполнив уль-гуллима счастьем, ярким и дрожащим, изливавшимся внутрь незнакомыми волнами. Он стал смехом Агаты, розово-золотым и мелко искрящимся, а потом Маришки – серебряными вспышками. Они возились с Миа, заливаясь смехом и не замечая, как из-под лавки на них смотрит другой котенок, такой же как Миа. Как две капли воды.

Уль-гуллим осваивал деревенскую округу, спящую в предрассветной прохладной серости. Зарево уже показалось из-за горизонта, обещая скорый восход, когда до него донеслись счастливые волны знакомого смеха, и он поспешил туда.
– Дурка, – шептала Агата, – побудишь всех.
Миа увязался за ними, подпрыгивая на коротких лапках, но угодил в густую траву, всю в росе, и теперь смешно подскакивал, пытаясь выбраться из мокрой западни.
– Оно смешное такое, – подхихикивала, давясь и закрывая рот рукой, Маришка. – Давай возьмем? А?
– Ты в уме, с собой?.. Нам обернуться скорше нужна, – поблескивая бесенятами в глазах, шептала Агата, боясь разбудить родителей, что спали в избе. – Пока не спознались, кудыть нас унесло. – Она взялась за петлю калитки. – А коли с ягодой обернемся, они сами скажут: вона, какие добрые помощницы у нас повырастали.
И побежала по тропинке.
– Погодь! – громким шепотом в спину вернула ее младшая сестренка. – А ну заругают... Кабыть не спознались... ну, че мы в лес убегли.
– Да брось, – Агата вернулась, старательно затворила калитку вместо Маришки, стоявшей столбом. – Ох, не знать было, че ты боягузка такая. Кабыть знать наперед, сама бы ягодок насбирала. Меня б хвалили!
– Так ма не велела, – все еще в нерешительности тянула Маришка, не в силах оторваться от калитки, – заругает. Вот встанет спозаранку – а нас нету.
– И че? – по-отцовски беспечно протянула Агата. – Ну, убегли, заигрались! Праздник ведь. Зато как обернемся, она ягодки приметит... Обрадуется! А тять, он ей скажет: "А че я сказывал? Ниче там нету, в лесу!" Он даж больше радый будет.
Она поворотилась к лесу. Маришка шагнула за ней.
– А коли не обрадуются...
Только и успела затянуть она, как Агата топнула ножкой, даже не обернувшись.
– Ну и сиди, – бросила она через плечо, – я сама пойду.
Маришка сдалась и, подхватив свое лукошко, побежала догонять. Уль-гуллим поплыл за ними, меняясь на ходу согласно их разговору. Особенно млел он от всплесков смеха, и каждый раз, когда один или другой серебряный голосок начинал так приятно вибрировать, он подлетал как можно ближе, чтобы вовсю купаться в этих потоках.
– А кудыть нам двинуть? На Балку?
Они уже вошли в лес, и Маришка принялась допытываться у сестры: видно ведь, что совсем не на Балку та держит путь. Ходка старшей сестры была такой прыткой, что Маришке, которая на целую голову ниже Агаты, приходилось семенить за ней.
– Не, на Балку далече. И неягодные там места. Долгонько по кустам ползать, пока полные туеса насбираем. Полдня так по лесу прорыскаем, – она нетерпеливо отмахнулась.
– А тять на Балку наказывал... – остановилась Маришка нерешительно. – А кудыть?
– Чрез Байкины Поляны дернем, – деловито пояснила Агата, таща сестренку за руку. – Там тех ягод – страсть! И вежки, и малинки. И близехонько совсем.
Маришка дернулась, высвобождая свой рукав из цепких ручонок сестрицы.
– Так это ж... аккурат подле Темного Лога будет! Де Нарич сгинул. Тять вчерась сказывал. Али не слыхала? Не пойду тудыть, обманка ты!
Она уперлась. Уль-гуллим отлетел подальше. Сестры ссорились незло, но за все время, пока невидимый путешественник ловил их сочетания, ему первый раз захотелось улететь подальше от своих новых источников.
– Ну, Мариш, – Агата принялась уговаривать сестренку, боясь, что та побежит обратно и все расскажет, – че может статься-то? Мы ж не в Лог, мы тока на Поляны, а там разве кто пропадал? Места ж там все знакомые... Ну, Мари-иш!.. – тянула она.
Младшенькая шморгнула носом. Задумалась. И это не ускользнуло от Агаты.
– А мы не станем про Поляны сказывать. Скажем, на Балку пошли, да в пути насбирали, вот скорехонько и обернулись. А?.. Рано обернемся – скорше пирожков накушаемся!..
Последние слова довершили дело. Маришка была большая охотница до пирожков с малинкой, да и с кисленькими вежками тоже. Агата вновь потянула ее за рукав, и она нерешительно сделала первый шаг. Потом они побежали, толкаясь и радостно смеясь, и за их спинами, чуть выше, снова обозначилось воздушное серебристо-золотое пятнышко, что бойко плыло за ними, покачиваясь на лету.
Сестры споро продвигались лесом, быстро шагала Агата, за ней семенила Маришка. Задержались они лишь у крохотного лесного озерка, но как же было не состроить рожицу-другую своему отражению, потом третью, потом еще... Это ведь лучше, чем друг другу кривиться. Все видно, у кого бойчее получается.
– Ладно, неча тут играться, – наконец, опомнилась старшенькая, – торопиться след.
На прощанье Агата сложила ладошки лодочкой и плеснула в Маришку. Та в ответ – в нее. И уль-гуллим рассыпался водяными брызгами, летая от сестры к сестре. Девчушки побежали дальше, Маришка – все еще с водой в ладошке, стараясь догнать старшую сестрицу.
Россыпи ягод появились уже задолго до Байкиных Полян, но Агата торопила. Нечего тут стараться, коли скоро их вообще видимо-невидимо будет. Знай – ссыпай в туесок. Они пробежались еще немножко. Солнце поднялось уже высоко, его лучи пробирались меж густой листвы, ярко расцвечивали маленькие полянки, серебрили малюсенькие лужицы, оставленные вчерашним дождем. Птичьи голоса, распевавшие на рассвете, уже сменились другими, дятлы выбивали свою заливистую дробь. Полянки пошли кучнее. Лиловые вежки укрывали их почти сплошным ковром, кусты малинки клонились от спелых крупных ягод, вот-вот готовых лопнуть.
– Ты че будешь?
Это Маришка к малинкам примеряется. Агата ее хорошо знает: две в рот, одна в лукошко.
– Я-то? Вежки сбирать буду, я скорше с ними управлюсь, – снисходительно разрешила Агата.
– А я – малинки, – весело кинулась Маришка к ближнему кустику.
Спелые, спелые малинки. Вкуснющие. Одна в роток, другая в туесок, одна в роток, другая в туесок, одна в роток... От кустика к кустику... а вон тот еще краше.
Опомнилась только, когда голос Агаты услыхала. Далеченько за деревьями.
– Ау-у, Ага-атка, – закричала, – я ту-ута!
– Де-е? – выводила Агата, приближаясь.
– Ту-ута! – Маришка подняла голову от куста и обомлела.
А тут-то вежек! Видимо-невидимо, страшно на траву ступить. А там кусты малинки чуть не по земле распластались от тяжести. Она подалась к ним, забыв обо всем на свете.
– Де-е? – совсем близко закричала Агата.
– Да тута я! – уже тише повторила Маришка, потому что старшая сестра как раз показалась из-за деревьев.
– Ты че? – грозно спросила. – Я ж тя чуть не упустила! Кудысь сбегла, – ее глаза глядели обиженно, – а я вся в тревоге изошлась. Все облазила, скока нааукалась, пока тя услыхала!
И тут она увидала поляну, сплошь засыпанную вежками, и потеряла дар речи.
– Зато гляди, че я тута выискала! – Маришка гордо огляделась вокруг.
– Да, – протянула старшая, – ток, Мариш, – она с сомнением глядела на ягоды, – нам бы в тот бок не ходить... Тута Лог уж недалече.
Маришка окинула взглядом ту сторону, откуда и до Лога недалеко. Там вежек и малинок было еще больше.
– Ну, недалече, – она тянула взгляд уже к следующему кустику. Уходить отсюда, пока в туеске только половина насыпана, ой, как не хотелось. – Да мы на тех полянках полные туеса насбираем. А Лог подале зачинается…
– Де подале? – Агата с мукой разглядывала такую близкую ягодную полянку. – Тута край его, близехонько. Там ужо и земля книзу идет. Там лешаки рыскают, Мариш.
– Де ты лешака углядела?
Маришкина мордочка, перемазанная красным соком, выглянула из-за куста.
– Ой! – вскрикнула Агата.
– Я это, боягузка! – покатилась младшенькая от хохота. – Ой, боягузка!
– И ниче не боягузка!
Агата присела на корточки и захватила с травы пригоршню вешек полной ладонью, которая и так уже в синий цвет окрасилась.
– Ай! – взвизгнула Маришка из-за куста.
– Ну, че там? – Агата нехотя подняла глаза от земли.
– Агатка, я пригоршню насбирала, а они – возьми и щезни, ток две малинки и остались, – она плаксиво щурилась, разглядывая за кустом злополучную ладошку.
– Ой, врушка ты! – мстительно сказала Агата, продолжая зачерпывать вежки ладонью, ленясь даже выбрасывать из пригоршни былинки травы, что попадались с ягодками.
– Не врушка, не врушка! – запротестовала Маришка.
– Стало быть, боягузка! Ты сама боягузка.
– Не боягузка, не боягузка, – рассердилась Маришка. – А туесок я раньше насбираю. Давай, кто кого!
– Давай, – откликнулась Агата и быстренько побежала к другой россыпи вежек.
Маришка – к другому кустику.
Уль-гуллим метался над ними, впитывая их веселый азарт. Интерес его не иссякал. Эти источники новых сочетаний не повторялись, они звенели, дрожали, пыхтели, пылали, содрогались. И каждый раз это было по-новому. Дети – извечный клад для уль-гуллимов. И в той дрожи, которой они лучились, для путешественника была и радость, и счастье. Повисев и посияв над Агатой, он возвращался к Маришке и вновь обратно, дрожа их азартом и заливистым смехом.
Но уль-гуллим чувствовал и то, чего не могли ни видеть, ни слышать девочки. Там, куда они недавно указывали, обозначая места, где лежит Темный Лог, дрожали совсем другие потоки, несхожие с песнями этого мира. Зато уль-гуллиму они хорошо известны. Другим миром тянуло оттуда. Тем самым, откуда малыш явился несколько дней назад, и где ему делать теперь больше нечего. Он не задержался там надолго. Плохой мир. Даже для уль-гуллима.
Он чувствовал эту дрожь, этот старый знакомый поток, он становился все ближе, все мощнее. Девочки приближались к воронке, сквозь которую дышал иной мир, и уль-гуллим вместе с ними. В старом, скучном и мрачном потоке нет никакой радости, но с девочками было до сих пор интересно. Уль-гуллиму рано их покидать. И он продолжал лететь вместе с ними, собирая свое счастье.
– Ой, че там?
Маришка заприметила поистине роскошный куст, ветки которого гнулись до земли под яркими ягодами. Вот она и доберет свой туесок до верха, да еще с горкой. И девчушка побежала к нему. Агата как раз поднялась с корточек, отряхиваясь, с полным лукошком.
– Мариш, не лазь дальше в тот бок!! – завопила она, но Маришка уже попала в невидимую воронку, не замечая ничего, кроме куста.
Агата кинулась за ней. Сердечко почему-то екнуло, в глазах стрельнуло, когда она почти добежала до кустика и до Маришки.
– Стой! Щас домой пойдем! – Агата обеспокоилась. – У меня и туесок полным-полнехонек.
– Ну и ладно, – протянула Маришка.
Она здорово расстроилась, проиграла. И уль-гуллим перелетел поближе к Агате, но ее сочетанья тоже изменились, потеряли лад, и малыш настроился на новый порядок, привыкая. Вокруг было плохо, неладно, возле девчушек все-таки гармоничнее, лучше всего.
– Тока кустик оберу.
– Поспешай, давай. Помочь те? – спросила Агата.
– Сама.
Она потянулась к малинкам.
– Ай! – взвизгнула. – Агат, они плохие.
Агата тронула сама и тоже вздрогнула. С виду как малинки, даже еще краснее, алые-преалые, только ягоды лопались от малейшего прикосновения, как водяные пузыри, истекая слизью. Неприятный запах распространился вокруг.
– А тот?
Агата подошла к другому кусту – то же самое, дальше – то же. Маришка уцепилась за рукав, не отходя ни на шаг.
"Нечистый!" – Оборвалась сердце у старшей, но вслух ничего не сказала, ведь Маришка цеплялась за ее рукав, как за материн. Она огляделась по сторонам.
Странное дело, но раньше, вроде, ягод на окрестных полянках было поболе... Неужто это они с Маришкой так постарались? А тут и солнышко за тучку зашло, посерело вокруг. Будто и места совсем другие. Агата нерешительно потопталась на месте, случайно глянула вниз. Трава под ногами сминалась плохо, словно не шелковистая лесная травка, а заросли острого болотного листа под ногами, только мелкого. Стало страшно. Зубы Маришки и вовсе принялись дробь выбивать.
Агата крепко, до боли, взяла сестру за руку.
– Давай-ка отсюдова выбираться, – проговорила она почему-то очень тихо.
– К-кудыть? – заикнулась Маришка.
Ее лукошко выпало из рук, и рассыпанные малинки ярким пятном алели на злобной траве, но никому из сестер не пришло в голову их собрать.
– Назад поворотимся, – снова почти прошептала Агата, боясь, что нечистый услышит.
– А откудова м-мы прибегли? – Маришка озиралась, не замечая знакомых полянок.
Не отвечая, Агата обернулась назад и пошла наудачу, по-прежнему крепко держа сестренку за руку. С каждым шагом они невольно все больше и больше отдалялись от привычного мира, что знали раньше. Солнце совсем ушло за какую-то огромную тучу, стало сумрачно и, главное, холодно. Или это страх пробирал до костей? Маришка, уже обеими руками цеплявшаяся за Агату, запнулась ногой за корень и взвизгнула.
– Он мягкий, Агатка, мягкий он, – она заревела, сквозь слезы без надежды поглядывая на старшую сестру, – он меня за ножку... за ножку ухватил, было.
– Не кричи, – тихо пробормотала Агата, – не можна... тута.
Свой туесок она тоже уронила, когда подхватывала Маришку, и теперь свободной рукой она гладила сестренку по голове. Но придумать ничего не могла, страх захватил ее не меньше, чем Маришку, лишь с виду она держалась. Губы младшенькой тряслись, она рыдала, уже не переставая:
– Спаси меня, Агатка, спаси меня, спаси... – повторяла, как заведенная.
Агата лишь поглаживала ее по голове. Куда идти-то? Места уж вовсе незнакомые стали, деревья скрючились, как недеревья совсем, и что ни шаг – все хуже и хуже. Она почувствовала резкий холод у левого плеча, и отпрянула. Рядом с ними выпросталась из-под земли местная тварь, но в огромной воронке она была пока еще бесплотна и могла только чувствовать пришельцев. Агата тоже лишь почуяла неладное, но и этого хватило, чтобы ее сердечко забилось в ужасе, и дрожь ее передалась Маришке.
Уль-гуллим отлетел достаточно далеко, чтобы волны страха, идущие от источников, не задевали его так сильно. Теперь с ними стало тоже плохо, и он ловил новые потоки и сочетанья, собираясь перескочить обратно в мир, только что покинутый сестрами. Он замер, настраиваясь.
Из открытой воронки веяло новым миром, бесконечно более приятным, этот поток тут был еще силен. Однако при тонкой настройке малыш ощутил, что прежние его источники все еще лучились чем-то интересным и приятным, пробивавшим липкую внешнюю корку страха. Неизведанным. Спрятанным очень глубоко. Уль-гуллим напрягся, подбираться ближе ему было больно. Уж очень неприятно дрожать сейчас их внешней дрожью. Страх перекрывал все, давил собою то заманчивое, интересное, что еще оставалось у них внутри. Теперь в них бродили совсем другие сочетания, не те, которыми он жил в лесу этим утром.
Малыш еще жаждал добраться до их сердцевины. Надо лишь усилить внутренний слой, всего лишь поддержать нужные колебания. Память уль-гуллимов бесконечна, она помнит все. Первый раз он был смехом, необыкновенным и чистым, когда девчушки играли в сенях, и память услужливо развернула перед ним нужные сочетания.
– Миу, – пискнул в сторону девочек маленький рыжий котенок с белой полоской на спинке.
– Слыхала? – в один голос воскликнули сестры.
Агата с Маришкой завертели головами. Еще "миу" и "миу". Наконец Маришка углядела маленький комочек.
– Наш Миа! Гляди, Агатка, за нами бег!
Корка страха потрескалась и немного истончилась, и котенок подобрался поближе. И снова корка уменьшилась. Уль-гуллим излучал хорошо ему знакомые, правильные потоки сочетаний, усиливая приятные колебания. Теперь он уже гораздо лучше чувствовал их сердцевину под налетом болезненной дрожи.
– Бедняжка, – Маришка даже о зловредных мягких корнях позабыла, когда, полная сочувствия, кинулась к беззащитному животному, таща за собой Агату.
"Миу". Котенок повернулся и брызнул от них, перебирая ловкими маленькими лапками. Теперь, когда интересные сочетания сами потянулись к нему, уль-гуллим развернулся в сторону нового мира и потек, точнее, побежал кошачьими лапами, обратно сквозь воронку.
– Глупый, ну пропадешь же, – приговаривала Агата.
Им приходилось то и дело осторожно огибать кусты и нырять под ветки, поэтому угнаться за маленьким рыжим комочком не удавалось.
– Стой, Миа! – еще раз позвала Агата и почувствовала, как екнуло сердечко, когда она пробежала мимо смутно знакомого куста малинки с давленными ягодами.
Котенок остановился на другой стороне полянки, возле дерева.
– Погодь, Мариш! – крикнула она, сама не своя от радости. – Мы ж тута были! Вона и травка примята! Это ж я! Ягодки сбирала!
Маришка крутила головой.
– Точно, – кивнула она, наконец. – Точно были.
– Выбрались, – выдохнула старшая. – Давай-ка отсюдова подале, не ровен час, снова лешаки заморочут.
Не выпуская Маришкиной руки, она побежала в ту сторону, откуда они протопали до самого Темного Лога. На ягодных полянках отчетливо виднелись их следы.
– Это Миа нас вызволил, – задыхаясь на бегу, радовалась Маришка. – Не дал себя лешакам заморочить. А я и не углядела, как он за нами привязался... А де он, Агатка? Тута ж был…
Девочки остановились. Котенка нигде не было.
– Опять убег кудыть, – Агата снова дернула сестрицу за руку. – Ну, побегли и мы! Видала? Уж наш-то Миа себя лешаку в обиду не даст. Надобно сметанки для него выпросить у бабки Лушки. В праздник она завсегда добрая.
Они расхохотались, вспоминая смешную кругленькую бабку Лушку, и уль-гуллим над ними рассыпался розовыми и золотыми искрами, нежась в лучах своей нежданной славы. Впрочем, он даже не знал, что породило эти приятные сочетания. Он просто тянулся туда, где лучше, где интереснее.
Сестры вновь тронулись в путь, уже шагом.
– А че сказывать будем, кады обернемся? – спохватилась Маришка. – Тять прибьет, узнавши, как мы тута… пропадом чуть не пропали.
– А ты, дурка, молчи, – поучала старшая сестра, ведя Маришку за руку.
Теперь она ни миг ее не отпускала.
– Скажем... заигрались подле мельнички. Тока не спутайся, а то точно нагорит.
– Мельнички... – повторила младшая, запоминая.
И сестренки двинулись дальше рука об руку, ведя за собой маленького уль-гуллима. Никто из них даже и не вспомнил о потерянных лукошках.

Категория: Рассказы | Добавил: Milkit (12.05.2009) | Автор: Минич Людмила
Просмотров: 819 | Комментарии: 4 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 4
3 rosiru  
0
ага. но чрез недельку только возьмусь. че такое личка?:)

4 Milkit  
0
Через недельку так через недельку smile Когда сможешь.
Личка - личные сообщения. Если кликнуть мышью по моему нику, к примеру, появится мой профайл. Там есть такая ссылка - отправить личное сообщение. Она справа вверху. Личное сообщение доступно только адресату.

1 rosiru  
0
хорроша!:) хотя подчистить и подсократить? бы не мешало:)

2 Milkit  
0
Спасибо, мне тоже нравится biggrin
Писалось на тот незабвенный МК Ника Перумова, но не прошло из-за повести.
Если бы ты не сочла за труд подсказать мне на ящик или в личку, где, ты считаешь, надо бы сократить, и с чем следует бороться при подчистках, я была бы безмерно благодарна. Ибо только что чистила wacko Редактировать так и не научилась tongue

Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]